Первый опыт употребления пейота Карлоса Кастанеды.
Понедельник, 7 августа 1961 Я прибыл в дом дона Хуана в Аризоне в пятницу, часам к семи вечера. С ним на веранде сидело еще пятеро индейцев. Я поздоровался с доном Хуаном и, в ожидании того, что они скажут что-то, сел. После формальной паузы один из них встал, подошел ко мне и сказал по-испански: «Buenas noches». Я тоже встал и сказал: «Buenas noches». Потом все они по очереди повторили церемонию, пробормотав «Buenas noches» и обменявшись со мной рукопожатием, или просто коснувшись своими пальцами моих, или взяв на мгновение мою руку и, тотчас, отпустив ее. Мы опять уселись. Казалось, они просто стесняются, точно не знают что сказать, хотя все говорили по-испански. Было, наверное, около половины восьмого, когда вдруг все встали и, по-прежнему не произнося ни звука, направились за дом. Дон Хуан сделал мне знак следовать за ними, и мы забрались в стоявший за домом старенький грузовик-пикап. Я сел сзади с доном Хуаном и двумя индейцами помоложе. Никаких сидений или скамеек не было, и пришлось усесться прямо на металлический пол, который оказался ужасно твердым, особенно когда машина свернула с шоссе на грунтовую дорогу. Дон Хуан сказал мне на ухо, что мы едем к одному из его друзей, у которого имеется для меня семь Мескалито. – А у тебя самого разве нет, дон Хуан? – спросил я. – У меня есть, но я не могу предложить их тебе. Это должен сделать кто-нибудь другой. – Можно узнать почему? – Может быть, ты будешь ему неприятен и не понравишься. В этом случае ты никогда не сможешь узнать его с любовью, как должно и придет конец нашей дружбе. – Почему это я ему не понравлюсь? Я же ему ничего такого не сделал. – А вовсе не обязательно что-нибудь «делать», чтобы понравиться или не понравиться. Он либо принимает тебя, либо сметает прочь. – Но если я ему, положим, не понравлюсь, так, может, я могу сделать что-нибудь, чтобы понравиться? Двое индейцев, наверное, услышали мой вопрос и засмеялись. – Нет! – сказал дон Хуан, – Тогда уж никто ничего не сможет сделать. Он повернулся ко мне в пол-оборота, и я больше не мог разговаривать с ним. Мы добирались, наверное, не меньше часа, пока остановились наконец у небольшого дома. Уже совсем стемнело, и когда водитель выключил фары, я смог разобрать лишь смутный контур постройки. Молодая женщина – судя по акценту, мексиканка – пыталась успокоить без конца лаявшую собаку. Мы вылезли из машины и пошли к дому. Мужчины вполголоса поздоровались с мексиканкой и вошли внутрь дома, а она все пыталась криком унять собаку. Комната была просторная и заставленная множеством вещей. Тусклый свет очень маленькой электрической лампочки делал сцену достаточно мрачной. У стены стояло несколько стульев со сломанными ножками и продавленными сиденьями. Трое индейцев уселись на кушетку, которая была самым большим предметом из мебели в комнате. Она была очень старой, продавленной до пола и в тусклом свете казалась красной и грязной. Остальным достались стулья. Долгое время мы сидели молча. Вдруг один из мужчин встал и вышел в соседнюю комнату. Это был индеец лет пятидесяти, высокий, крепкий и смуглый. Через минуту он вернулся с жестянкой из-под кофе. Он снял крышку и вручил банку мне. В ней было семь каких-то странных предметов, разных по плотности и размеру – одни почти круглые, другие продолговатые. На ощупь они напоминали ядро грецкого ореха или поверхность пробки, на вид – коричневатую ореховую скорлупу. Довольно долго я вертел их в руках, потирая и поглаживая. – Это жуют esto se masca, – сказал дон Хуан шепотом. До этого я не замечал, что он сидит рядом. Я взглянул на остальных, но никто не смотрел в мою сторону, они о чем-то очень тихо переговаривались. Тут меня охватила острая нерешительность и страх. Я почти потерял над собой контроль. – Мне нужно выйти в туалет, – сказал я дону Хуану. – Я немного пройдусь. Он протянул мне банку, и я положил бутоны6 пейота обратно. Я направился к двери, когда мужчина, вручивший мне банку, встал, подошел ко мне и сказал, что туалет в соседней комнате. Дверь туалета оказалась почти напротив. Рядом, вплотную к двери, стояла большая кровать, занимавшая больше половины комнаты. На ней спала женщина. Я постоял у двери, а потом вернулся. Хозяин дома обратился ко мне по-английски. – Дон Хуан говорит, что ты из Южной Америки. Есть там какой-нибудь мескал? Я сказал, что никогда даже не слышал об этом. Их вроде заинтересовала тема Южной Америки, и мы немного поговорили об индейцах. Потом один из них спросил, зачем я собираюсь есть пейот. Я ответил – хотелось бы знать, что это такое. Они сдержанно засмеялись. Дон Хуан мягко подтолкнул меня: «Давай жуй, жуй» masca, masca. Ладони у меня вспотели, живот сжался. Банка с бутонами пейота стояла на полу возле стула. Я нагнулся, взял первый попавшийся и положил в рот. Привкус был затхлый. Я раскусил его надвое и начал жевать одну половину. Рот наполнился сильной едкой горечью и моментально онемел. По мере того, как я жевал, горечь усиливалась, вызывая невероятное обилие слюны. Ощущение в деснах и небе было такое, точно я ем солонину или воблу, от чего жевать приходилось еще усердней. Потом я сжевал вторую половину, и рот настолько онемел, что я уже не чувствовал горечи. То, что я жевал, было теперь комком волокон, вроде сахарного тростника или пережеванных долек апельсина, и я не знал, проглотить их или выплюнуть. В эту минуту хозяин встал и пригласил всех на веранду. Мы вышли и расселись на темной веранде. Сидеть здесь было очень удобно, и хозяин принес бутылку текилы. Мужчины сидели в ряд, прислонившись к стене. Я сидел крайним справа. Дон Хуан, сидевший рядом, поставил банку с пейотом у меня между ног. Потом он вручил мне бутылку, которую пустили по кругу, и велел отхлебнуть немного, чтобы смыть горечь. Я выплюнул то, что осталось от первого бутона, и отхлебнул. Он приказал не глотать, а только прополоскать рот текилой, чтобы остановить выделение слюны. Со слюной это мало помогло, но хоть убавило горечь. Дон Хуан дал мне сушеный абрикос или смокву (инжир) – в темноте я не разобрал, как, впрочем, и самого вкуса, – и велел жевать не спеша и как можно тщательней. Проглотить то, что я жевал, было сложно, казалось, оно не опускалось вниз. Немного погодя бутылка вновь пошла по кругу. Дон Хуан сунул мне кусок жесткого вяленого мяса. Я сказал, что не хочу есть. – Это не еда, – веско произнес он. Процедура повторилась шесть раз. Я помню, что сжевал уже шестой бутон, когда разговор стал очень оживленным; хотя я не мог понять, на каком языке говорят, сама тема разговора, в котором участвовали все сидевшие на веранде, была чрезвычайно интересной, и я старался не пропустить ни слова, чтобы при случае и самому что-нибудь вставить. Но когда я попытался что-то сказать, то обнаружил, что это невозможно; слова бесцельно кружились у меня в голове. Я сидел, прислонившись к стене, и слушал, что говорят мужчины. Они говорили по-итальянски, и без конца повторялась фраза о том, до чего глупы акулы. Мне казалось, что это была логически связная тема. Как-то я говорил дону Хуану, что первые попавшие в Америку испанцы называли реку Колорадо в Аризоне «El rio de los tizones (река головешек)», а потом кто-то переврал «tizones», и получилось «Еl rio de los tiburones (река акул)». Я был уверен, что именно эту историю обсуждают сейчас, и мне и в голову не приходило, что никто из присутствующих не знает итальянского. У меня начались сильные позывы к рвоте, но не помню, рвало ли меня на самом деле. Я попросил кого-нибудь принести воды; меня мучила невыносимая жажда. Дон Хуан принес и поставил у стены большую кастрюлю, а с ней маленькую кружку, или банку. Он зачерпнул из кастрюли, протянул мне кружку и сказал, чтобы я не пил, а только прополоскал рот. Вода выглядела странно – она была сверкающей и глянцевой, как глазурь. Я хотел спросить дона Хуана, что бы это значило, и собрался с силами, чтобы выговорить свои мысли по-английски, но тут вспомнил, что он не знает английского. Я испытал настоящий шок, а затем окончательно понял, что хотя мысли совершенно ясные, говорить не получается. Я хотел рассказать об этом странном превращении с водой, но то, что последовало, не было речью; это было такое ощущение, как будто мои не поддающиеся выговариванию мысли свободно, как жидкость, выливаются изо рта. Это было как ощущение рвоты без усилий и без спазмов диафрагмы. Это был приятный поток жидких слов. Я выпил воды. Чувство рвоты прекратилось. К этому времени исчезли все звуки, и я обнаружил, что мне трудно фокусировать глаза. Я хотел найти дона Хуана, и когда повернул голову, заметил, что поле зрения сократилось до круглого участка перед глазами. Ощущение не было пугающим или неприятным, – напротив, это было что-то новое: я мог буквально, так сказать, подметать землю, фокусируя глаза на узком участке и затем медленно поворачивая голову в любом направлении. Когда я вышел со всеми на веранду, уже совсем стемнело, виднелось только далекое зарево от городских огней. И все же в кругу моего зрения все было прекрасно видно. Я совершенно забыл про дона Хуана, про всех остальных, вообще зачем здесь нахожусь, и с головой ушел в обследование всего, что попадется, своим сузившимся и обострившимся зрением. Мой взор упал на шов между полом веранды и стеной дома. Следуя взглядом за поверхностью стены, я медленно повернул голову и увидел сидевшего у стены дона Хуана. Я сдвинул голову влево, чтобы взглянуть на воду. Я увидел дно кастрюли; я медленно поднял голову и увидел приближавшегося к воде обычного черного пса. Он приблизился и начал лакать воду. Я поднял руку, чтобы отогнать его от моей воды; для этого пришлось сфокусировать на нем глаза, и тут я увидел, что он внезапно стал прозрачным. Вода была сверкающей тягучей жидкостью. Я увидел, как она входит в тело собаки по ее горлу; я видел, как вода разливается равномерно по всему телу и затем истекает через каждый волосок. Я видел, как переливающаяся жидкость движется по каждому волоску и затем изливается наружу, образуя длинную светящуюся шелковистую гриву. В этот момент я ощутил сильные судороги, и через пару секунд вокруг меня образовался очень низкий и узкий туннель, твердый и удивительно холодный. На ощупь он был как из толстой фольги. Я обнаружил, что сижу на полу туннеля. Я попытался встать, но ушибся головой о железный потолок, а туннель стал сжиматься, пока не начал душить меня. Я помню, что пополз к круглому отверстию, где кончался туннель: когда я добрался до выхода (если вообще добрался), то уже все забыл – собаку, дона Хуана, себя самого. Я был измотан; одежда вся была пропитана холодной липкой жидкостью. Я катался взад-вперед, пытаясь найти положение, в котором можно отдохнуть, в котором хоть не так страшно будет колотиться сердце. При одном из этих движений я вновь увидел собаку. Я сразу все вспомнил, и в голове прояснилось. Я обернулся, чтобы найти дона Хуана, но не увидел никого и ничего. Видеть я мог только собаку, которая становилась переливающейся. Ее тело испускало интенсивный свет. Я вновь увидел, как по нему течет вода, зажигая его, как костер. Я добрался до воды, погрузил лицо в кастрюлю и пил вместе с собакой. Руками я упирался в землю перед собой, и когда я пил, я видел, как жидкость течет по моим венам, переливаясь красным, желтым и зеленым. Я пил еще и еще. Я пил, пока не начал полыхать; я весь горел и светился. Я пил, пока жидкость не начала изливаться из моего тела через каждую пору и выделяться наружу, подобно шелковым волокнам, так что теперь и у меня была длинная блестящая радужная грива. Я взглянул на собаку – у нее была такая же. Все мое тело наполнилось высшей радостью, и мы вдвоем побежали в направлении какого-то желтого тепла, исходившего из какого-то непонятного источника. И там мы стали играть. Мы играли и боролись, пока я не узнал все его желания, а он все мои. Мы по очереди манипулировали друг другом, как в кукольном театре. Я мог заставить его двигать ногами, вращая носками своих, и каждый раз, когда он кивал головой, я ощущал неудержимое побуждение к прыжку. Но самый коронный номер был у него, когда он заставлял меня сидя чесать ногой голову, – делал он это, мотнув головой и хлопая ушами. Это действие было для меня крайне, невыносимо смешным. Такой штрих грации и иронии, думал я, такое мастерство. Меня охватила неописуемая эйфория. Я смеялся до тех пор, пока стало почти невозможно дышать. У меня было ясное ощущение, что я не могу открыть глаза. Я глядел сквозь толщу воды. Это было длительное, очень болезненное и тревожное состояние, будто уже проснулся, но никак не можешь пробудиться окончательно. Затем постепенно мир приобрел ясность и вошел в фокус. Поле зрения вновь стало круглым и широким, и первым пришло обычное сознательное действие – оглянуться и отыскать это чудесное существо. И здесь я испытал самую трудную фазу. Переход от моего нормального состояния прошел почти незаметно: я оставался в сознании, чувства и мысли были естественным результатом этого осознания, и сам переход был гладким и ясным. Но эта вторая фаза – пробуждение к серьезному трезвому сознанию – была поистине шокирующей. Я забыл, что я человек! Печаль, охватившая меня из-за настолько непримиримой ситуации, была настолько велика, что я заплакал. Суббота, 5 августа 1961 Позже утром, после завтрака, хозяин дома, дон Хуан и я поехали обратно. Хотя я валился с ног от усталости, но в машине уснуть не мог. Я уснул на веранде у дона Хуана только когда отъехал пикап. Когда я проснулся, было темно; дон Хуан накрыл меня одеялом. В доме его не было. Он пришел позже и принес горшок тушеных бобов и стопку лепешек. Я невероятно проголодался. После ужина, когда мы отдыхали, он велел рассказать все, что со мной было минувшей ночью. Я пересказал, что помнил, со всеми подробностями и как можно тщательней. Когда я закончил, он кивнул и сказал: – Ну что ж, похоже, с тобой все в порядке. Сейчас мне трудно объяснить как и почему. Но я думаю, у тебя все обошлось благополучно. Понимаешь, подчас он игрив как ребенок, а бывает попросту ужасен, устрашающ. Он либо резвится, либо предельно серьезен. Невозможно предугадать, каким он будет с тем или иным человеком, – хотя, впрочем, иногда, если хорошо знаешь этого человека, предсказать можно. Этой ночью ты с ним играл. Из всех, кого я знаю, ты единственный, у кого получилась такая встреча. – Чем же то, что я испытал, отличается от того, что испытали другие? – Ты не индеец, поэтому мне трудно разобраться, что к чему: но я знаю точно, что если он не принимает человека, то его отвергает, будь то индеец или кто угодно. Это мне известно. Таких я видел множество. Мне известно также, что он шутник и многих заставляет смеяться, но чтобы он с кем-нибудь играл – такого я еще не видел. – Не скажешь ли ты мне теперь, каким образом пейот защищает… Он тут же толкнул меня в плечо: – Никогда не называй его так. Ты еще недостаточно видел его, чтобы его знать. – … каким образом Мескалито защищает людей? – Он советует. Он отвечает на любой вопрос. – Значит, Мескалито реален? Я имею в виду – он что-то такое, что можно видеть? Похоже было, мой вопрос его ошарашил. Он растерянно посмотрел на меня, в его взгляде было искреннее недоумение. – Я хочу сказать, что Мескалито… – Я слышал, что ты сказал. Разве ты не видел его прошлой ночью? Я хотел сказать, что видел только собаку, но меня остановил его озадаченный взгляд. – Так ты думаешь, что то, что я видел прошлой ночью, это и был он? Он презрительно посмотрел на меня, усмехнулся и покачал головой, словно не мог поверить в это. Затем очень вразумительно спросил: A poco crees que era tu – mama’? – Не хочешь же ты сказать, что это была… твоя мама? Перед словом «мама» он сделал паузу, как будто хотел сказать «tu chingada madre» – идиома, которая содержит оскорбительный для матери собеседника намек. Слово «мама» было настолько неподходящим, что оба мы долго смеялись. Затем я обнаружил, что он уже спит и ничего не слышит. Воскресенье, 6 августа 1961 Я поехал с доном Хуаном в тот дом, где принимал пейот. По дороге он сказал мне, что человека, который «представил меня Мескалито», зовут Джон. Подъехав к дому, мы увидели Джона на веранде с двумя молодыми людьми. Все они были в прекрасном настроении. Они смеялись и непринужденно болтали. Все трое хорошо говорили по-английски. Я сказал Джону, что приехал поблагодарить за оказанную помощь. Мне хотелось узнать от них, что я делал во время галлюциногенного опыта, и я сказал, что как ни пытаюсь вспомнить, что вытворял, ничего не получается. Они